"Я вырос на степном хуторе верстах в девяноста от Самары, — так начинается краткая автобиография А.Н.Толстого, написанная им в 1943 году.
Захолустный хутор Сосновка, о котором идет речь, принадлежал "вотчиму" писателя Алексею Аполлоновичу Бострому, служившему в земской управе города Николаевска, — этого человека Толстой считал своим отцом и до тринадцати лет носил его фамилию.
Родного отца, графа Николая Александровича Толстого, офицера лейб-гвардии гусарского полка и знатного самарского помещика, маленький Алеша (или Леля, как его называли домашние за пухлые щеки и ленность) почти не знал. Александра Леонтьевна, любимая Лелина матушка, вышла замуж за графа Толстого, движимая не столько любовью, сколько прекраснодушным желанием оказать на дикого и необузданного Николая Александровича благотворное влияние, перевоспитать его. Поняв, что усилия ее напрасны, и встретив доброго и благородного А.А.Бострома, Александра Леонтьевна, наперекор всем тогдашним законам, оставила мужа и троих детей, и, беременная сыном Алексеем, ушла к своему возлюбленному.
Столь отчаянный поступок не мог остаться без последствий: однажды, случайно встретившись с Алексеем Аполлоновичем в поезде, граф Н.А.Толстой стрелял в него и ранил, и только заступничество Александры Леонтьевны уберегло Бострома от гибели.
В девичестве Тургенева, Александра Леонтьевна приходилась "двоюродной внучкой" декабристу Н.И.Тургеневу. Поистине сама судьба определила предназначение ее младшего сыночка Алеханушки: ну, мог ли, спрашивается, сын Толстого и Тургеневой стать кем-то еще, кроме как писателем?.. Писательницей была и сама Александра Леонтьевна; сочинения ее — роман "Неугомонное сердце", повесть "Захолустье", а также книги для детей, которые она печатала под псевдонимом Александра Бостром, — имели значительный успех и были довольно популярны в то время.
Матушке своей обязан был Алексей искренней любовью к чтению, которую та смогла ему привить. Пыталась Александра Леонтьевна склонить его и к писательству ("Больше всего маме хотелось, чтобы я стал писателем"). Но никакие, даже самые деликатные и ненавязчивые уроки матери или домашнего учителя Аркадия Ивановича не могли дать Алеше того, что он ежедневно, ежечасно видел вокруг и воспринимал, впитывал всей душой, всем сердцем: "Оглядываясь, — вспоминал Толстой, — думаю, что потребность в творчестве определилась одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба.
Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум вод, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времен года, рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность (учился я, разумеется, скверно)... Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый..."
О своих детских впечатлениях много лет спустя Толстой напишет удивительную повесть "Детство Никиты", которую посвятит сыну...
Окончив в мае 1901 года Самарское реальное училище, Алексей уехал в Петербург, где стал студентом Петербургского технологического института.
О писательской деятельности он тогда еще не помышлял, хотя с пятнадцати лет пробовал сочинять "стишки" — "плохие стишки", по его же собственным словам, в основном любовного содержания. "Очень серо, скучно", — констатировала Александра Леонтьевна, прочтя их.
Литературная неопытность Толстого восполнялась неистовой жаждой творчества: "Меня всегда привлекало содержание творческого процесса, — признавался он, — вот передо мной тетрадь, перо, чернила. Что-то возможно, вот-вот, где-то близко, но еще не выходит. Едва только начнешь претворять в слова свои ощущения, воспоминания, мысли, — все блекнет на бумаге.
Так продолжалось довольно долго..."
Толстой начал с подражания, о чем свидетельствует вышедший в 1907 году первый его сборник стихов "Лирика", которого он потом чрезвычайно стыдился, — настолько, что старался о нем даже никогда не упоминать. В мучительных поисках своей темы он пробовал подражать Некрасову: отсюда в ранних его стихах все эти "думушки", "долюшки", "кручинушки", в общем, "степь да степь круго-о-ом"... Но Н.А.Некрасов и его эпигоны к началу XX века вышли из моды, и Толстой принялся подражать символистам, к которым некоторое время был близок. Одно из таких его "декадентских" стихотворений "Часы" — о недужной царевне в старинном замке, где слышно, как "на башне древней стучат часы", неумолимо отсчитывая время жизни, — пользовалось большой популярностью. Впрочем, меланхолия декадентов уж совсем была ему чужда: мало кто с такой бешеной страстью любил жизнь и так сочно и смачно умел рассказать о ней, как это делал Толстой.
Общение с символистами и вообще с декадентской средой научило начинающего писателя многому, и прежде всего развило его литературный вкус, подвигло к работе над языком, к поискам самобытного стиля.
В 1908 году в журнале "Нива" он напечатал свой первый рассказ "Старая башня". "Потом, в один серенький денек, оказалось в моем кошельке сто рублей на всю жизнь (и неоконченный институт), и, не раздумывая, я кинулся в мутные воды литературы.
Дальнейшее — трудный путь борьбы, работы, работы, познания, падения, отчаяния, взлетов, восторгов, надежд и все возрастающего к себе требования".
И передать нельзя, сколь трудно, почти невозможно было после блистательного Алексея Константиновича Толстого и необъятного Льва Николаевича писателю по фамилии Толстой, а по имени-отчеству Алексей Николаевич, не затеряться в тени великих предшественников и не посрамить, а приумножить славу своего старинного и знатного рода. На его месте иной, робкого десятка, начинающий литератор, непременно бы взял себе псевдоним — какой угодно, лишь бы избежать убийственного сравнения со всеми признанными классиками. Но Алексей Николаевич был не из таких, уж ему-то боятся было нечего: он родился в Заволжье и чувствовалась в нем "непочатая, степная, уездная сила".
Вскоре он "напал на собственную тему": "Это были рассказы моей матери, моих родственников об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых... Это была художественная находка".
После повестей и рассказов, составивших позже книгу "Заволжье", о нем стали много писать (появился одобрительный отзыв А.М.Горького), но сам Толстой был собой недоволен: "Я решил, что я писатель. Но я был неучем и дилетантом..."
Еще в Петербурге он, находясь под влиянием А.М.Ремизова, взялся за изучение народного русского языка "по сказкам, песням, по записям "Слова и дела", то есть судебным актам XVII века, по сочинениям Аввакума. Я начал слушать его в жизни. Я начал понимать, в чем секрет языка".
Увлечение фольклором дало богатейший материал для "Сорочьих сказок" и пронизанного сказочно-мифологическими мотивами поэтического сборника "За синими реками", издав который Толстой решил более стихов не писать. Но "старинная народная речь, усвоенная им во времена ученичества, сильно пригодилась ему, когда он впоследствии писал свой знаменитый роман о Петре и пьесы из времен Иоанна Четвертого, Екатерины Второй".
...В те первые годы, годы накопления мастерства, стоившие Толстому невероятных усилий, чего он только не писал — рассказы, сказки, стихи, повести, причем все это в огромных количествах! — и где только не печатался. "Чтобы одновременно в течение года печататься в шестнадцати разных изданиях, — вспоминал К.И.Чуковский, — нужно было работать не разгибая спины".
Это правда: романы "Две жизни" ("Чудаки" — 1911), "Хромой барин" (1912), рассказы и повести "За стилем" (1913), пьесы, которые шли в Малом театре и не только в нем, и многое другое — все было результатом неустанного сидения за рабочим столом. Даже друзья Толстого изумлялись его работоспособности, ведь, помимо всего прочего, он был завсегдатаем множества литературных сборищ, вечеринок, салонов, вернисажей, юбилеев, театральных премьер.
"Когда он, медлительный, импозантный и важный, появлялся в тесной компании близких людей, он оставлял свою импозантность и важность вместе с цилиндром в прихожей и сразу превращался в "Алешу", доброго малого, хохотуна, балагура, неистощимого рассказчика уморительно забавных историй из жизни своего родного Заволжья". Корней Чуковский, которому принадлежат эти слова, в одной из газетных статей того времени писал: "Алексей Толстой талантлив очаровательно. Это гармоничный, счастливый, свободный, воздушный, нисколько не напряженный талант. Он пишет, как дышит. Что ни подвернется ему под перо: деревья, кобылы, закаты, старые бабушки, дети, — все живет, и блестит, и восхищает..."
В июле 1918 года, спасаясь от большевиков, Толстой вместе с семьей перебрался в Одессу. Такое впечатление, что происходившие в России революционные события совершенно не затронули написанные в Одессе повесть "Граф Калиостро" — прелестную фантазию об оживлении старинного портрета и прочих чудесах — и веселую комедию "Любовь — книга золотая".
Из Одессы Толстые отправились сначала в Константинополь, а затем в Париж, в эмиграцию. Писать Алексей Николаевич не перестал и там: в эти годы увидела свет ностальгическая повесть "Детство Никиты", а также роман "Хождение по мукам" — первая часть будущей трилогии.
В Париже Толстому было тоскливо и неуютно. Он любил не то чтобы роскошь, но, так сказать, должный комфорт. А достичь его никак не удавалось. В октябре 1921-го он снова переезжает, на сей раз — в Берлин. Но и в Германии житье было не из лучших: "Жизнь здесь приблизительно как в Харькове при гетмане, марка падает, цены растут, товары прячутся, — жаловался Алексей Николаевич в письме И.А.Бунину.
Отношения с эмиграцией портились. За сотрудничество в газете "Накануне" Толстого исключили из эмигрантского Союза русских писателей и журналистов: против голосовал один лишь А.И. Куприн, И.А.Бунин — воздержался...
Мысли о возможном возвращении на родину все чаще овладевали Толстым. Вот выдержки из его письма Чуковскому: "...эмиграции — пора домой... в эмиграции была собачья тоска... Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое родина, свое солнце над крышей?.. Пускай наша крыша убогая, но под ней мы живы".
В августе 1923 года Алексей Толстой вернулся в Россию. Точнее, в СССР. Навсегда.
"И сразу же впрягся в работу, не давая себе никакой передышки": в театрах без конца ставились его пьесы; в Советской России Толстой написал и одну из лучших своих повестей "Похождения Невзорова, или Ибикус" и завершил начатый еще в Берлине фантастический роман "Аэлита", наделавший немало шума. "В сентябре кончаю новый роман "Аэлита", — писал Алексей Николаевич, — место действия на Марсе. Вот волюшка-то для фантазии!.."
К фантастике Толстого в писательских кругах отнеслись с подозрением. "Аэлиту", так же как вышедшие позднее утопический рассказ "Голубые города" и авантюрно-фантастический роман "Гиперболоид инженера Гарина", написанный в духе популярного тогда "красного Пинкертона", не оценили по достоинству ни И.А.Бунин, ни В.Б.Шкловский, ни Ю.Н.Тынянов, ни даже дружественный К.И.Чуковский.
Вот, право, скучные люди!
А Толстой с улыбкой делился со своей женой, Натальей Крандиевской: "Кончится дело тем, что напишу когда-нибудь роман с привидениями, с подземельем, с зарытыми кладами, со всякой чертовщиной. С детских лет не утолена эта мечта... Насчет привидений — это, конечно, ерунда. Но, знаешь, без фантастики скучно все же художнику, благоразумно как-то... Художник по природе — враль, вот в чем дело!" Прав оказался А.М.Горький, который сказал, что "написана "Аэлита" очень хорошо и, я уверен, будет иметь успех".
Так оно и вышло.
Свое право на вымысел Толстой отстаивал не только в литературе, но и в жизни. По свидетельству современника, "живописуя какой-нибудь подлинный случай, он любил приукрашивать его самым необузданным вымыслом. Слишком уж избыточно он был наделен гиперболически пышными образами и горячими, буйными красками...
Человек очень здоровой души, он всегда сторонился мрачных людей, меланхоликов, и всякий, кто знал его, не может не вспомнить его собственных веселых проделок, забавных мистификаций и шуток".
Что бы ни делал Толстой, он делал с присущим ему талантом и артистизмом: рассказывал ли анекдот, так что все покатывались со смеху, сочинял ли от лица восемнадцатилетней девицы любовную записку, "адресованную некоему седовласому фату", продавал ли, находясь в эмиграции, свое несуществующее в России имение или распевал серенады под писательскими окнами в Переделкине.
Возвращение Толстого в Россию вызвало самые разные толки. Эмигранты сочли этот поступок предательством и сыпали по адресу "советского графа" страшными проклятиями. Большевиками же писатель был обласкан: со временем он сделался личным другом И.В.Сталина, постоянным гостем на пышных кремлевских приемах, был награжден многочисленными орденами, премиями, избран депутатом Верховного Совета СССР, действительным членом Академии Наук.
Но социалистический строй не принял, скорее, приспособился к нему, смирился с ним, а потому, как и многие, часто говорил одно, думал — другое, а писал — совершенно третье.
Новые власти не скупились на подарки: у Толстого было целое поместье в Детском Селе (как и в Барвихе) с роскошно обставленными комнатами, два или три автомобиля с личным шофером.
А друзьям своим он признавался: "Я иногда чувствую, что испытал на нашей дорогой родине какую-то психологическую или — скорее — патологическую деформацию... Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут".
Писал он по-прежнему много и разно: без конца дорабатывал и перерабатывал трилогию "Хождение по мукам" и тогда же вдруг взял да и подарил детям так полюбившуюся им деревянную куклу Буратино — пересказал на свой лад известную сказку Карло Коллоди о приключениях Пиноккио. Да как пересказал! Из "поучительно-нравоучительной" итальянской книжки сделал живую, веселую и праздничную — русскую. В 1937 году сочинил "просталинскую" повесть "Хлеб", в которой поведал о выдающейся роли "отца народов" при обороне Царицына в годы Гражданской войны. И до последних дней трудился над своей главной книгой — большим историческим романом об эпохе Петра Великого, замысел которого возник, возможно, еще до революции, во всяком случае, уже в конце 1916-го историк В.В.Каллаш, узнав о намерении Толстого написать о петровском времени, снабдил писателя одной весьма ему пригодившейся книгой — "это были собранные проф. Новомбергским пыточные записи XVII века...", а в 1918-м появились такие рассказы, как "Навождение", "Первые террористы" и, наконец, "День Петра". Прочтя "Петра Первого", даже угрюмый и желчный Бунин, ох как строго судивший Толстого за его понятные человеческие слабости, пришел в восторг. В дневнике Ивана Алексеевича можно найти запись, в которой просто-таки слышится завистливый вздох: "Перечитывал "Петра" А.Толстого вчера на ночь. Очень талантлив!"
Помимо писания художественной прозы, Толстой, как депутат и лауреат, находил время и силы заниматься общественной деятельностью: печатал статьи и эссе, читал доклады и лекции, выступал с речами и обращениями.
И все это — несмотря на прогрессирующую болезнь и связанные с ней поистине адские муки: в июне 1944-го врачи обнаружили у Толстого злокачественную опухоль легкого.
"Но он остался верен себе, — рассказывал в своих воспоминаниях К.И.Чуковский, — за несколько недель до кончины, празднуя день рождения, устроил для друзей веселый пир, где много озорничал и куролесил по-прежнему, так что никому из его близких и в голову прийти не могло, что всего лишь за час до этого беспечного пиршества у него неудержимым потоком хлынула горлом кровь".
Алексей Копейкин
Источник: http://bibliogid.ru/
